— Ну, чего нос повесил? — деланно шутливо толкнул Вадик Игоря в бок.
— Чего? Я — ничего. А ты?
— Да я тоже — ничего…
— Поговорили… — криво улыбнулся Игорь, стреляя окурком в урну.
Глядя под ноги, осунувшийся, ставший будто меньше ростом, Леха Гарик заговорил вдруг тихим, раздумчивым, для него непривычным, голосом:
— Как-то не задумывался эти дни… Прыгать так прыгать — прыгают же люди… А сегодня как наслушался… — Леха погладил себя по груди, по шее. — Тоска…
Какое-то ожесточение появилось у Вадика к Лехе после его слов и даже, может, злорадство, — не я один боюсь, другим, похоже, еще страшнее. И от этого появилось сознание своей силы: я хоть, по крайней мере, не ною.
— Тоска — так откажись, — сказал он жестко, сам себе удивляясь, — чего нам душу травить?..
Леха недоуменно посмотрел на Вадика выпуклыми влажными глазами, ставшими темно-ореховыми, поспешно опустил их, буркнул:
— Сам-то уверен, что прыгнешь?
— Уверен! — сказал Вадик (видно, бес какой-то в него вселился) и тут же себя одернул: не надо бы давать таких обещаний — мало ли что, но бес за него повторил: — Прыгну!
— Посмотрим…
Перекур кончился. Палыванч звал заниматься. Когда поднимались с лавок, кто-то бросил — то ли шутливо, то ли всерьез:
— Ну, пойдем дальше слушать страшные истории…
После обеда отрабатывали действия в особых случаях, учились резать стропы, выбрасывать запасной парашют при частичном отказе основного… Да, это были не бирюльки, это была серьезная мужская работа.
— Чего-то Гарика не слышно, — с презрительной жалостной улыбкой сказал Палыванч.
— Да что-то раздумался я, — отозвался Леха. — Фантазия, знаете, нашла…
— А ты ее, фантазию, в кулак. Да зажми. Ты же мужик. И вы все — тоже… Сейчас самый ответственный период. Крепитесь…
Вадик покорил себя за то, что обидел Леху.
Этим вечером Леха не пел и не играл на гитаре, никто не дурачился и не травил. В казарме впервые за четверо суток было тихо. Спать легли рано, еще до отбоя, но уснуть никто не мог. Лежали, смотрели в потолок или ворочались, давя в себе вздохи… Назавтра, после обеда, назначены были прыжки.
Утром повели на медосмотр. Утро было обычное, тихое и жаркое, и не верилось, что сегодня может произойти что-то необычное. И неожиданно пришла Вадику мысль, что для них этот день — поворотный, для всех остальных он ничем не примечательный. И от того, прыгнет он или нет, в мире ровным счетом ничего не изменится; изменится лишь в нем самом…
Доктор сказал Лехе сожалеюще:
— Что-то пульс у вас частит, молодой человек. Да и давление неважное…
— Да? — оживленно, с плохо скрытой надеждой произнес Леха и напрягся, ожидая решения.
— Ничего, на старте проверим еще раз, может, нормализуется.
Леха с трудом скрыл разочарование.
Когда выходили из медчасти, кто-то пробурчал:
— Пижон этот Гарик. А поначалу такой делапут был…
Леха слышал эту реплику и не сказал ни слова в ответ, даже не повернулся. А Вадик опять упрекнул себя за преждевременные обещания — «Прыгну! Прыгну!» — а вдруг да нет?! Что тогда?..
После завтрака прыгали с тренажера — двухметрового дощатого сооружения, похожего одновременно и на ящик, и на крыльцо; потом Палыванч распустил их — «Отдыхайте», — а сам куда-то исчез. Ребята разбрелись кто куда, слонялись, курили, молчали. Несколько человек, собравшись в курилке, невесело, как-то полусонно, переговаривались, нервно смеясь… Перед обедом приехали на грузовике спортсмены, стали грузить из склада свои парашюты.
Вадик томился. И так хотелось поскорее избавиться от этого липкого, сковывающего чувства; было состояние, как перед экзаменами, — хотелось поскорее предстать перед экзаменатором, а там будь что будет.
Но события шли своим чередом, без спешки. Ребят сводили на обед — аппетита не было ни у кого, — потом заставили грузить парашюты, привели на аэродром, опять стали повторять особые случаи. (Черт бы их побрал, эти особые случаи!) Еще раз смерили давление и пульс. Допустили всех, и Леху тоже. Разбили на три взлета. Вадик попал в первый взлет. «Хорошо, хоть в этом повезло. Не ждать». Ждать уже не было сил…
Дальше события стали развиваться быстро — и как во сне.
Их взлет построили по весу: первым — Корень, за ним — Игорь, потом Вадик, Леха и еще двое парней…
Надели парашюты… (Пряжка на левой ноге не застегивалась… Не застегивалась долго пряжка…)
По одному стали проходить стартовый осмотр: пятеро спортсменов по очереди копались в ранце…
Последним копался Палыванч и говорил что-то…
Повели к самолету…
Резко и сильно пахло чебрецом…
Рассадили по весу… (Лавки жесткие, в салоне пахнет утром, очень прохладно почему-то.)
Палыванч три раза показал по два пальца. Это означало: выпрыгивать тремя двойками… Ничего не слышно, что он говорит, — ревет двигатель…
Вадик оказался первым во второй двойке, каким-то инстинктом почувствовал: первому хуже…
Самолет взревел еще сильнее и покатился, подпрыгивая на кочках…
Заложило уши, потом что-то в них булькнуло, отпустило, опять заложило, земля полетела вниз — взлетели…
И когда взлетели, будто прояснило, словно потное стекло протерли сухой чистой фланелью — Вадик проснулся. Проснулся и удивился: как он попал сюда? Все показалось каким-то другим, резким и выпуклым. Он увидел себя сидящим в тесном салоне, пропахшем самолетным специфическим запахом, смешанным с тонким ароматом прохладного утра; из иллюминаторов на дюралевый рифленый, вибрирующий пол падали круглые желтые столбы света, в которых толкались золотистые пылинки; и пол, и борт, к которому прислонялся Вадик, вибрировали мелко и звонко, и за тонким непрочным металлом чувствовалась пустота, бездна. И не верилось, что летят они, то есть набирают высоту, затем, чтобы прыгать в эту бездонную пустоту. Нет, разумом Вадик понимал все — само существо не верило, ибо это противоестественно самому человеческому естеству. И он не верил, не верил, не верил в то, что придется прыгать; это казалось настолько бесчеловечным — выбрасывать человека с такой высоты, что нельзя было, невозможно было в это верить. Вот не верил он — и все!